Мне по-прежнему сложно говорить об этом, но каждая встреча, имеющая силу флешбека обратно в мои одиннадцать, заставляет меня ловить ртом воздух. Теперь у меня есть подружка из Чили. Притом что она могла появиться гораздо раньше, ибо это девушка из той самой парочки, что поселилась в нашем доме ещё в самом начале лета.
Конечно, меня ломало все эти более чем девяносто дней, конечно, я не хотела пересекаться. Ведь это же испанский. Флешбек. Школа. Испанский. Тройка тройка тройка. Ненавистное ощущение постоянного провала: с моими-то лидерскими качествами (которые приучили везде настраивать твёрдую почву и ясность, пусть даже из ничего). Ярость. Испанский казался мне какой-то злобной живой ядовитой тварью, чья цель — уничтожить меня. Почему-то сменить школу мне не приходило в голову: я уезжала только в папины командировки, но по возвращении назад меня неизбежно записывали в ту же самую школу четырнадцать десять, ко всё тем же учителям. И вот, в возрасте за тридцать я понимаю, как много испанский всё-таки дал мне. Как это больно — понимать больше двух третей, но практически не мочь говорить. Пытка, когда тебе что-то хорошее дано выше нуля, но не дотягивая до качественной ступени. Зависание между двух экспонент. Вакуум.
Но позавчера мы всё-таки пересеклись с этой девочкой: в буквальном смысле насильно: парни встретились и взяли нас с собой.
Анита, в противоположность основному латиноамериканскому паттерну, очень застенчива. И, при том, паттерн всё равно проявляется в ней: настолько, насколько его пропускает индивидуальная застенчивость. Получился уникальный комплекс: ровно настолько раскованная девушка, как мне нужно (влияние её социума), при этом ровно настолько спокойная (влияние её индивидуального склада), чтобы я осмелела и заговорила с ней по-испански.
Как же я плохо говорю.
Какой же это кайф: идёшь и словно чувствуешь, что атрофировавшиеся мышцы заново принимают на себя порцию нагрузки.
Нейронные цепочки теплеют, гнутся, сворачиваются в нужные тропинки. Синаптические связи просыпаются после двадцатилетнего сна. Голосовой аппарат вспоминает, каково это: произносить «también».
А потом мы купили вишнёвого пива (после Вильнюса... опять), здоровенных жирных бургеров и продолжили на смесовом языке из моего плохого испанского, нашего совместного плохого английского, эмоций и жестов. Шли обратно по вечерней улице, вдоль реки с отражениями огней, вдоль этого вечного кройцбергского праздника жизни.
я удивлена, что на фоне вечереющей улицы не бежали перед глазами титры.
Конечно, меня ломало все эти более чем девяносто дней, конечно, я не хотела пересекаться. Ведь это же испанский. Флешбек. Школа. Испанский. Тройка тройка тройка. Ненавистное ощущение постоянного провала: с моими-то лидерскими качествами (которые приучили везде настраивать твёрдую почву и ясность, пусть даже из ничего). Ярость. Испанский казался мне какой-то злобной живой ядовитой тварью, чья цель — уничтожить меня. Почему-то сменить школу мне не приходило в голову: я уезжала только в папины командировки, но по возвращении назад меня неизбежно записывали в ту же самую школу четырнадцать десять, ко всё тем же учителям. И вот, в возрасте за тридцать я понимаю, как много испанский всё-таки дал мне. Как это больно — понимать больше двух третей, но практически не мочь говорить. Пытка, когда тебе что-то хорошее дано выше нуля, но не дотягивая до качественной ступени. Зависание между двух экспонент. Вакуум.
Но позавчера мы всё-таки пересеклись с этой девочкой: в буквальном смысле насильно: парни встретились и взяли нас с собой.
Анита, в противоположность основному латиноамериканскому паттерну, очень застенчива. И, при том, паттерн всё равно проявляется в ней: настолько, насколько его пропускает индивидуальная застенчивость. Получился уникальный комплекс: ровно настолько раскованная девушка, как мне нужно (влияние её социума), при этом ровно настолько спокойная (влияние её индивидуального склада), чтобы я осмелела и заговорила с ней по-испански.
Как же я плохо говорю.
Какой же это кайф: идёшь и словно чувствуешь, что атрофировавшиеся мышцы заново принимают на себя порцию нагрузки.
Нейронные цепочки теплеют, гнутся, сворачиваются в нужные тропинки. Синаптические связи просыпаются после двадцатилетнего сна. Голосовой аппарат вспоминает, каково это: произносить «también».
А потом мы купили вишнёвого пива (после Вильнюса... опять), здоровенных жирных бургеров и продолжили на смесовом языке из моего плохого испанского, нашего совместного плохого английского, эмоций и жестов. Шли обратно по вечерней улице, вдоль реки с отражениями огней, вдоль этого вечного кройцбергского праздника жизни.
я удивлена, что на фоне вечереющей улицы не бежали перед глазами титры.
