Прошло уже порядка недели. А меня всё ещё не отпускает эта чёртова тема с клинописью, с Ассирией и с исламскими залами, которые мы до кучи обежали с Ирой вот уже дофига дней назад.
И вот хер знает, что здесь играет главную роль. Но хоровод ассоциаций и флешбеков, блеать.
Чёртовых флешбеков.Чёртовых флешбеков.
Вот мне одиннадцать, и мы с отцом идём по Дамаску (хз какая улица, ничего не помню) — я с банкой тогда ещё живого «7Up» (он продавался в лавочках типа späti на каждом шагу), мимо фигачит какая-то тётка с полной сумкой покупок, гудят автомобили, я в шортах, жара. Папа что-то втолковывает мне на тему алгебры (годы ещё не показали мою закоренелую гуманитарность), я до сих пор люблю только теорему Виета, а в тот день в жару вообще хотела убиться и никогда не существовать. Вот самолёт обратно в Москву год спустя (или позже?), до боли знакомая липа за окном второго этажа, ленивый такой дождь, в классе на перемене Юлька спрашивает, могу ли я почитать по-арабски, я отмахиваюсь, потрескивают эти длинные неоновые лампы, про которые классная говорит нам, как маленьким: «должно быть так тихо, чтобы слышно, как лампочка гудит!». Вот новостные сводки, Штаты бомбят Ирак. Вот мне 16, первый курс, толкучка в библиотеке, я получаю на руки толстенный кондовый учебник Кузищина (Кузищева?), провал во времени, теперь зима, Никишин на семинаре диктует имя Гротефенда («...математический подход к расшифровке клинописи!», «Бехистунская скала!»). Сессия, я долблю сраную историю сраного раннего Шумера, в полусне что-то осознаю про «...на территории современного Дамаска», ШТО, флешбек внутри флешбека, экзамен, лицо Никишина, натянутая за уши тройка, свободен, гуляй рванина. Третий курс, мне 19, в аудиторию входит... опять Никишин, оба-на, лёгок на помине, за ним Шукуров, лекция «Ислам и Византия: зона контакта», у меня что-то ёкает под ложечкой: на экране появляется до боли знакомая иранская миниатюрка, которую я видела где-то на обложке папиных монографий ещё там, в 11 лет...
Я поумнела очень поздно. Только больше десяти лет спустя.
Цельная картина сложилась в голове тоже очень поздно.
То, как немцы, Сирия, Ирак, Месопотамия и отцовские командировки суперлогично, сверхсистемно сложились сейчас в единое целое, не даёт мне спокойно и отстранённо смотреть на арабскую вязь, в которой я пускай и не понимаю до сих пор ни буквы, ни точки: это не моя специальность, не мой интерес. Но это, волей-неволей, немножечко мои личные воспоминания.
А сейчас люди, чей язык мой отец изучал и в чьи страны командировался военным переводчиком, бомбят друг друга. А я оказываюсь в ассирийском зале Пергамона, теперь уже среди Берлина — города тех, кто первыми расшифровал и систематизировал древний язык почвы, по которой я ходила в одиннадцать. Чьи имена мелькали по конспектам в девятнадцать.
Пробила в гугле «Museum für Islamische Kunst» и нашла это:
Это живой и конкретный директор музея исламского искусства, мужика зовут Штефан Вебер, а вот это ещё кое-кто:
Сирийский беженец, но не какой-то абстрактный «беженец вообще», а очень конкретный живой человек с именем и фамилией, искусствовед, сбежал из-под обстрелов игил на надувной лодке, получил убежище. Его жена и двое сыновей попросили убежища в Азербайджане, и он не видел их уже год. Водит сейчас экскурсии по залам с ассирийской клинописью и по Воротам Иштар на арабском языке для других беженцев. У этого типа экскурсоводов даже есть свой раздел на фейсбуке: Multaka. Вот они, ровно на том месте, где мы стояли с Ирой в четверг:И вот это всё, культурно и
эмоционально настолько
далёкое, совершенно неожиданно в этой точке времени и пространства оказывается
чисто технически близким. Просто потому что чисто технически когда-то я должна была поехать вместе с папой в его командировки в Дамаск и Эр-Рияд. Или даже просто потому что
когда-то, ещё раньше, мой отец в порыве творческого выбора кинул орла и решку и пошёл на арабистику вместо японистики, на которую планировал изначально — и детство его будущей дочери прошло где-то в Эр-Рияде, а не в где-то Киото.
Буквально позавчера вела экскурсию. Помню, как на меня покосилась зело утончённая тётушка-участница, в шали и очёчках. Час назад здоровавшаяся со мной за руку. Когда я,
ещё немного отплёвываясь остаточной кровью после вырванных зубов обмолвилась в Кройцберге, что в детстве видела Мечеть Омейядов своими глазами. Нас тогда пустили, в неурочный час. Потому что уважаемая делегация. С затесавшейся девочкой в шортах, но какая разница.
И я не могу её упрекнуть — на её месте, с другим прошлым и с другой биографией, я покосилась бы на подобного экскурсовода точно так же.