Очень трудно сейчас. Не помню точно, когда я осознала нижесказанное: вчера ли, или пару дней назад, но выражать это болезненно, а понятой быть хочется тоже.
Так вышло, что долгих шесть или даже семь лет я, занимаясь вплотную одним направлением, очень много думала и читала (обрывочно, разрозненно) о нескольких других.
о скелетах в ментальном шкафуУчась на бакалавра балтославянской филологии, я одновременно дёргано, бессистемно, но часто и помногу залипала на книги по палеографии. Как древнеславянской, так и латинской (причём среди латинских пдф старалась выискивать те, что связаны по преимуществу с Испанией). Одновременно я много конспектировала историю Сербии, хотя с моим направлением — литуанистика — это тоже не было связано никак. И, наконец, я очень сильносильно (и настолько же бессистемно, неделю читаю — два месяца не читаю) упарывалась по японистике и по староиспанскому (на грани латыни) языку.
Моя голова всегда была словно разобранной на куски, причём к уму и хорошему кругозору это каждый раз имело какое-то очень опосредованное отношение. То есть и ум, и кругозор оставались в силе, но толком ничто из перечисленного я ни с кем не обсуждала, целыми днями и целыми людьми\взаимоотношениями очень много про это думала, отвлекалась, теряла нить и как-то нехорошо балансировала в межеумочном состоянии. Не то я тут, с живыми людьми, не то я вся в этих разрозненных информационных переживаниях и срезах.
Неделю назад я пересмотрела «Игры разума», и что-то заставило увидеть этот фильм с новой стороны.
Проблема — моя проблема — остаётся в том же самом залипании (только хитро замаскировавшемся), ловушку которого я так сильно осознала в Милане.
Я не знаю, у кого там наука — это отвлечённое и не про людей, но у меня наука — это про людей очень сильно.
Я загнала себя в угол, устроила сама себе маленький коучинг-допрос, и воленс-ноленс заставила себя признаться в огромной галерее лиц и портретов, что до сих пор вереницей идут у меня по тыльной стороне подсознания.
На первых курсах я очень любила Марину. Марина и её сестра-близнец Саша разошлись в своих научных предпочтениях, но я точно помню, как Марина молчаливым влюблённым хвостиком ходила за нашей преподавательницей по японскому языку.
Я стала фигачить на семинарах по японистике.
То есть, на минуточку, если заценить масштаб: я стала фигачить на семинарах, на которые сильно и искренне потянулась Марина. Это даже не было классическим «влюбилась в учителя». Я была платонически, дружески влюблена именно в однокурсницу. Отношения с которой не складывались: я была слишком шумной, слишком гиперактивной, слишком-всё-не-то, чтобы она воспринимала меня так же тепло, как я воспринимала её.
Я была ей чужой, по сути, но мне она исполински, в колоссальной мере нравилась.
Я говорила, что выразить это будет трудно. И я не хочу, чтобы со стороны это выглядело как "пошла учиться на нелюбимое из-за подружки".
Такие вещи невозможны без любви. Японский завораживал меня всегда — ещё до всякой Марины. Я уже читала хирагану и знала основные кандзи, когда Марина только-только впервые в жизни была встречена мной в коридоре перед семинаром.
Но именно очарованность живым человеком послужила настолько мощным катализатором, чтобы не просто получить базовое представление о предмете и языке, и успокоиться — а ещё и думать о японском языке ПОСЛЕ так много, годами, уже даже выбрав совсем другую специализацию, уже казалось — казалось бы! — харэ распыляться, не бывает литуанистов-японистов, это всё как парикмахер-хореограф, не надо, Оля, не глупи.
Каждый раз, воображая себе успех на поприще японистики, я мысленно развёртывала картинку до какой-то еле уловимой точки, после которой не могла разглядеть ничего. По нулям. Но эта точка, как я призналась себе буквально на днях, каждый раз включала в себя удивлённый и уважительный взгляд Марины.
Тот же принцип был с палеографией. Разница была в деталях: не однокурсница, а суровая пожилая преподавательница, которую я боялась и почти ненавидела первые полтора месяца на втором курсе. Она вела просто общий курс истории Руси, для меня он был «общим» предметом, история России любого периода мне никогда не нравилась. От этого мрачная и требовательная преподавательница не нравилась вдвойне. Но однажды мне в руки попал сборник с её статьёй в числе прочих, и в этой заметке о древнерусской палеографии был такой живой, ясный, увлекательный язык. Я отложила и эту статью, и мысли об этой преподавательнице в долгий ящик, и десять лет они оставались лишь мимолётным воспоминанием, пока вдруг — уже на факультете в Вильно — я не засела, как одержимая, в интернете, скачивая оцифрованные пдф-ки с учебниками по палеографии Щепкина и Муравьёва.
Что это было — специфическая форма самолюбия, или просто ментальная бомба замедленного действия — ответить себе я не могла. Опять же, это не было лишь попыткой отыграться, иначе я просто в нужные годы отзубрила бы всю историю России. Но это оказался именно косвенный сопутствующий эмоциональный фактор, СТОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ срезонировавший именно в вопросе палеографии. А ведь уже тогда мне точно было не с кем поговорить. Все вопросы я могла бы задать разве что в Москве, где-нибудь в РГБ, но обратиться в РГБ раньше мне не хватило смелости и смекалки, а за рубежом было уже поздно.
Книги Муравьёва и Щепкина так и остались скачанными, сохранёнными, но проработанными только на четверть, а где-то и на восьмую часть. Чтобы серьёзно заняться палеографией, требовалась совершенно не моя подготовка, требовалось уже совсем другое место, другие люди, учителя. Но первые полгода я боялась себе в этом признаться, и мучила книги сама. А бросив это дело — получила себе ещё на долгих три года тянущую, неприятную ментальную боль под ложечкой. И всюду мне виделась она — тот самый педагог, чьё эфемерное и волнующе-недоступное уважительное "как интересно" вдруг стало для меня настолько иррационально важным.
С испанским даже пример приводить не стану. Какая разница, если принцип тот же. И там тоже мне уже технически не должно и не может быть до него, потому что я не должна распыляться. И там тоже дело далеко не в одном каком-то человеке, потому что мой интерес возникал раньше, чем человек появился в моей жизни. Но И ТАМ ТОЖЕ появление ключевого человека служило точной вскипания. Неизбывная тоска по отсутствию этого человека в моей жизни, именно мысль "а может, займись я тем-то, мы бы сейчас дружили", заставляет неосвоенную дисциплину так сильно и настойчиво саднить в моей голове.
Так вышло, что долгих шесть или даже семь лет я, занимаясь вплотную одним направлением, очень много думала и читала (обрывочно, разрозненно) о нескольких других.
о скелетах в ментальном шкафуУчась на бакалавра балтославянской филологии, я одновременно дёргано, бессистемно, но часто и помногу залипала на книги по палеографии. Как древнеславянской, так и латинской (причём среди латинских пдф старалась выискивать те, что связаны по преимуществу с Испанией). Одновременно я много конспектировала историю Сербии, хотя с моим направлением — литуанистика — это тоже не было связано никак. И, наконец, я очень сильносильно (и настолько же бессистемно, неделю читаю — два месяца не читаю) упарывалась по японистике и по староиспанскому (на грани латыни) языку.
Моя голова всегда была словно разобранной на куски, причём к уму и хорошему кругозору это каждый раз имело какое-то очень опосредованное отношение. То есть и ум, и кругозор оставались в силе, но толком ничто из перечисленного я ни с кем не обсуждала, целыми днями и целыми людьми\взаимоотношениями очень много про это думала, отвлекалась, теряла нить и как-то нехорошо балансировала в межеумочном состоянии. Не то я тут, с живыми людьми, не то я вся в этих разрозненных информационных переживаниях и срезах.
Неделю назад я пересмотрела «Игры разума», и что-то заставило увидеть этот фильм с новой стороны.
Проблема — моя проблема — остаётся в том же самом залипании (только хитро замаскировавшемся), ловушку которого я так сильно осознала в Милане.
Я не знаю, у кого там наука — это отвлечённое и не про людей, но у меня наука — это про людей очень сильно.
Я загнала себя в угол, устроила сама себе маленький коучинг-допрос, и воленс-ноленс заставила себя признаться в огромной галерее лиц и портретов, что до сих пор вереницей идут у меня по тыльной стороне подсознания.
На первых курсах я очень любила Марину. Марина и её сестра-близнец Саша разошлись в своих научных предпочтениях, но я точно помню, как Марина молчаливым влюблённым хвостиком ходила за нашей преподавательницей по японскому языку.
Я стала фигачить на семинарах по японистике.
То есть, на минуточку, если заценить масштаб: я стала фигачить на семинарах, на которые сильно и искренне потянулась Марина. Это даже не было классическим «влюбилась в учителя». Я была платонически, дружески влюблена именно в однокурсницу. Отношения с которой не складывались: я была слишком шумной, слишком гиперактивной, слишком-всё-не-то, чтобы она воспринимала меня так же тепло, как я воспринимала её.
Я была ей чужой, по сути, но мне она исполински, в колоссальной мере нравилась.
Я говорила, что выразить это будет трудно. И я не хочу, чтобы со стороны это выглядело как "пошла учиться на нелюбимое из-за подружки".
Такие вещи невозможны без любви. Японский завораживал меня всегда — ещё до всякой Марины. Я уже читала хирагану и знала основные кандзи, когда Марина только-только впервые в жизни была встречена мной в коридоре перед семинаром.
Но именно очарованность живым человеком послужила настолько мощным катализатором, чтобы не просто получить базовое представление о предмете и языке, и успокоиться — а ещё и думать о японском языке ПОСЛЕ так много, годами, уже даже выбрав совсем другую специализацию, уже казалось — казалось бы! — харэ распыляться, не бывает литуанистов-японистов, это всё как парикмахер-хореограф, не надо, Оля, не глупи.
Каждый раз, воображая себе успех на поприще японистики, я мысленно развёртывала картинку до какой-то еле уловимой точки, после которой не могла разглядеть ничего. По нулям. Но эта точка, как я призналась себе буквально на днях, каждый раз включала в себя удивлённый и уважительный взгляд Марины.
Тот же принцип был с палеографией. Разница была в деталях: не однокурсница, а суровая пожилая преподавательница, которую я боялась и почти ненавидела первые полтора месяца на втором курсе. Она вела просто общий курс истории Руси, для меня он был «общим» предметом, история России любого периода мне никогда не нравилась. От этого мрачная и требовательная преподавательница не нравилась вдвойне. Но однажды мне в руки попал сборник с её статьёй в числе прочих, и в этой заметке о древнерусской палеографии был такой живой, ясный, увлекательный язык. Я отложила и эту статью, и мысли об этой преподавательнице в долгий ящик, и десять лет они оставались лишь мимолётным воспоминанием, пока вдруг — уже на факультете в Вильно — я не засела, как одержимая, в интернете, скачивая оцифрованные пдф-ки с учебниками по палеографии Щепкина и Муравьёва.
Что это было — специфическая форма самолюбия, или просто ментальная бомба замедленного действия — ответить себе я не могла. Опять же, это не было лишь попыткой отыграться, иначе я просто в нужные годы отзубрила бы всю историю России. Но это оказался именно косвенный сопутствующий эмоциональный фактор, СТОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ срезонировавший именно в вопросе палеографии. А ведь уже тогда мне точно было не с кем поговорить. Все вопросы я могла бы задать разве что в Москве, где-нибудь в РГБ, но обратиться в РГБ раньше мне не хватило смелости и смекалки, а за рубежом было уже поздно.
Книги Муравьёва и Щепкина так и остались скачанными, сохранёнными, но проработанными только на четверть, а где-то и на восьмую часть. Чтобы серьёзно заняться палеографией, требовалась совершенно не моя подготовка, требовалось уже совсем другое место, другие люди, учителя. Но первые полгода я боялась себе в этом признаться, и мучила книги сама. А бросив это дело — получила себе ещё на долгих три года тянущую, неприятную ментальную боль под ложечкой. И всюду мне виделась она — тот самый педагог, чьё эфемерное и волнующе-недоступное уважительное "как интересно" вдруг стало для меня настолько иррационально важным.
С испанским даже пример приводить не стану. Какая разница, если принцип тот же. И там тоже мне уже технически не должно и не может быть до него, потому что я не должна распыляться. И там тоже дело далеко не в одном каком-то человеке, потому что мой интерес возникал раньше, чем человек появился в моей жизни. Но И ТАМ ТОЖЕ появление ключевого человека служило точной вскипания. Неизбывная тоска по отсутствию этого человека в моей жизни, именно мысль "а может, займись я тем-то, мы бы сейчас дружили", заставляет неосвоенную дисциплину так сильно и настойчиво саднить в моей голове.